Коммунистический режим правил этой маленькой нацией около 3 миллионов человек. С 1946 до 1991. На протяжении этих лет более сотни тысяч невинных человек были систематически убиты, заморены голодом и уработаны до смерти в трудовых лагерях под властью режима. Примерно треть населения была процежена через жестокую систему рабского труда, живя под коммунистическим режимом. Один заключенный, который выжил в албанской системе ГУЛАГов, написал, что у заключенных бытовала такая шутка, что, наверное, космонавты видят тюремные лагеря из космоса – такие те дорогие. Некоторые не прожили так долго, вместо этого умирая под пытками правительства. Те, кто выжил в ГУЛАГах, называют их счастливчиками.
Границы Албании были оцеплены колючей проволокой и вооруженными силами, чтобы не дать людям сбежать. Тысячи людей погибли, пытаясь убежать от тяжести и жестокости жизни под коммунистическим режимом. Целая страна превратилась в оруэлловскую тюрьму.
Природа режима:
“Некоторые статьи в конституции 1976 эффективно ограничили политические свободы человека, чтобы правительство могло интерпретировать их как сопротивление установленному порядку. Вдобавок, правительство отвергало доступность для населения информации другой, нежели распространяемой правительственными контролируемыми СМИ. Во внутренней политике, тайная полиция Сигурими следовала репрессивным методам НКВД, МГБ, КГБ, и службе госбезопасности Восточной Германии, Штази. Каждый третий албанец оказался в трудовом лагере”.
Интерро О’Доннель, стр. 129. В ловушке у сигурими.
Раймонд. Э. Зикель & Уолтер Р. Иваскив. Албания: изучение страны. Вашингтон, Округ Колумбия: Федеральный научно-исследовательский отдел Библиотеки Конгресса Соединенных Штатов. стр. 235
“Чтобы предотвратить побег, правительство заперло тысячи албанцев в лагерях принудительного труда или казнило их за преступления вроде государственная измена или помеха диктатуре пролетариата. Выезд за границу был запрещен после 1968 для всех, кроме официальных представителей партии за рубежом.
Система правосудия постепенно скатилась до показных судов. Американская группа прав человека описала один судебный процесс: “…[ответчику] не было позволено задавать вопросы свидетелю, и, хотя было разрешено возражать против отдельных моментов, его возражения отклонял прокурор словами: ‘Сядьте и заткнитесь. Мы знаем лучше вас’. “Чтобы уменьшить угрозу от политических оппонентов и др. изгоев, родственников обвиняемого часто арестовывали, отовсюду изгоняли и объявляли “врагами народа”. Казни по политическим причинам были обычным явлением…”
Джеймс С. О’Доннель, “Албанский сигурими: абсолютные агенты общественного контроля” Проблемы Пост-коммунизма №42 (ноябрь-декабрь 1995): стр. 5.
Для выбивания показаний часто использовались пытки:
“По свидетельству одного эмигранта, например, его ноги и руки были связаны в течение 1,5 месяца, его били ремнями, кулаками и ногами на протяжении 2-3 часов каждые 2-3 дня. Другой был заключен в камеру 1 на 8 метров в ширину в местном пункте полиции и его там держали в одиночестве и изоляции 5 дней, на протяжении которых 2 раза били, пока он не подписал признание, тогда он был взят в управление сигурими, где его снова пытали и допрашивали, несмотря на все признания, до его трехдневного суда. Другого заключенного держали более года в трехметровой квадратной камере под землей. В течение всего времени, его допрашивали через неравные промежутки времени и подвергали различным физическим и психологическим пыткам. Его привязывали к стулу, били, били электрошоком. Ему показывали пулю, которая, предположительно, предназначалась для него, и говорили, что машины, двигатели которых он слышал, везли жертв на казнь, и что следующая очередь за ним.” Миннесота Международный Комитет по правам человека, 46-47.
“Было 6 заведений для политзаключенных 14 трудовых лагерей, где политзаключенные и просто преступники работали вместе. По оценкам, в Албании было заключено приблизительно 32 000 человек в 1985.” О’Доннель, Приход Века, стр. 134.
“Статья 47 албанского уголовного кодекса заявляет следующее “побег из страны, также как и отказ возвращаться на родину лица, находящегося на службе или временно допущенного к нахождению за пределами страны,” является актом предательства, преступлением, которое карается 10-летним сроком как минимум или смертной казнью”. Миннесота Международный Комитет по правам человека, 50–53.
“Электрическая колючая проволока стояла за 600-1000 метров от реальной границы. Всякий, кто до нее дотрагивался, не только получал шок, но также от его прикосновения визжала сирена и загорались огни на станциях стражей, которые стояли на каждом километре колючей проволоки. 2 метра глины с обеих сторон проволоки были вычищены, чтобы опознавать следы беглецов или диверсантов. Зона между колючей проволокой и реальной границей была усеяна минными ловушками, такими как витая проволока, шумовые приспособления, состоящие из тонких кусков металлических полос сверху и двух деревянных реек с камнями в жестяном контейнере, чтобы все это звенело, если на него наступить, вспышки, которые запускаются при контакте, обозначая беглецов / лазутчиков посреди ночи. Миннесота Международный Комитет по правам человека, 50–53.
“Фатос Любонья – это албанский автор, который провел целых 17 лет в тюрьмах и лагерях принудительного труда во время режима Энвер Ходжа. Он написал определенное число книг, которые были переведены на итальянский, немецкий, английский и польский. Помимо всех прочих премий, он получил премию Альберто Моравиа – международной литературы в 2002 и премию Гердера – литературы в 2004.”
Далее отрывок из его книги:
Второе заключение: внутри Албанского ГУЛАГа
Фатос Любонья, переводчик Джон Ходжсон
“Тюремные лагеря в коммунистической Албании были не менее жестокими и клаустрафобными, чем сталинские ГУЛАГи, с дополнительным и уникальным кошмаром, который заключался в том, что заключенные, уже отбывая срок, могли быть дополнительно судимы и получать дополнительные сроки к уже отбываемому. В своих полных жизни воспоминаниях, неоднократно премированный писатель Фатос Любонья блестяще пробуждает к жизни политзаключенных, которые из последних сил пытаются справиться с физическими и психологическими лишениями тюремного заключения. Второе заключение открывается 1978 годом и живым описанием заключения автора и его принудительного труда в медной шахте в Северной Албании. В напряженной атмосфере лагеря, Любонья обнаруживает, что 2 его сокамерника написали письмо партии, критикуя ее “первого лидера”, Анвара Ходжа. Вскоре после этого они пропадают при загадочных обстоятельствах. Любонья не делает никаких выводов, пока его самого не ре-арестовывают прямо в лагере с 7 другими и не отправляют под суд как соучастника организованной контрреволюционной группировки. С душераздирающей честностью, Любонья описывает долгие месяцы допроса и одиночной камере в ожидании своего второго заключения…”
Из последней главы этой книги, которая показывает реальность режима, который процветает на лжи, пропаганде, рабском труде, пытках, убийстве и страхе. Обратите внимание, сигурими – это албанский НКВД:
Я столкнулся лицом к лицу с Капланом Сако, заместитель директора государственной службы безопасности. Я никогда не забуду первый день моего первого ареста и самые первые слова, которые он сказал мне, “Мы привели вас сюда, чтобы спросить о ваших политических взглядах”.
С тех пор я больше его не видел.
Каплан стоял. Он почти не изменился, по-прежнему стройный, с острыми чертами, сереющий – типичный человек сигурими от костюма до прически. Был там еще один смуглый персонаж, которого я не знал, сидящий за стол. Я заметил обычный лист чистой бумаги на краю стола.
‘Вы Фатос? Сказал Каплан.
‘Да, ответил я.
‘Вы узнаете меня?’
‘Да.’
‘Когда мы последний раз виделись?’
‘В июле 1974,’ я ответил.
Ему понравилось, что я помню это.
‘Почему вы так вели себя на суде?’ сказал он ‘Мы не ожидали этого от вас’.
‘Я не могу признать вещи, которых я не совершал’.
Я не имел намерения с ним спорить, потому что мной завладела мысль, что они готовят новый срок для меня. Мне приходилось выбирать слова.
‘Т.е. наш народный суд приговорил вас ни за что? Его голос повысился.
Этот человек что, уверовал в собственную ложь? Мне было мерзко слышать его фразу ‘народный суд’, как будто в нем было что-то священное, почти как сам народ.
‘Документы здесь. Давайте рассмотрим их вместе’, я ответил.
Он не ответил. Перейти к делу доставляло ему беспокойство:
‘Вы сказали,”Фадиль Кокомани – мой друг…”?
Так вот что принесло мне неприятности.
‘я сказал это в моральном смысле“, я ответил, ‘потому, что он держался до конца, как мужчина’.
Похоже, это застало его врасплох.
‘Что это вы имеете в виду, как мужчина, что вы подразумеваете под этим?’ его лицо искривилось, и он обратился к листу бумаги на краю стола.
‘Взгляните, вот ваш лучший друг’.
Под белым листок лежало несколько фотографий, очевидно, сделанных ночью со вспышкой. Лица Фадиля, Ванжеля и Джалала смотрели на меня взглядом, полным скорее дикости и отвращения, чем страха. Они сидели на берегу или на земле, их запястья были в наручниках за их спиной, все трое связаны веревкой. Их сфотографировали за несколько моментов до расстрела.
Каплан злобно прокричал, ‘Туда лежит твоя дорога. Там ты будешь, если войдешь в эту дверь еще, хоть раз!’ и он ткнул пальцем в одну из фотографий. Я с трудом узнал Фадиля. Я увидел исхудавшее лицо, покрытое струей крови, которая спускалась со лба и залила ему глаза, щеки и пол-носа, 2-3 струйками бежала по его шее. Я вздрогнул. Вид был пугающим и странным. Я вспомнил фотографии убитых контрреволюционеров, выложенных на стендах министерства внутренних дел, которые напугали меня, когда я был ребенком.
После взгляда на Фадиля, я был слишком взволнован, чтобы рассматривать тела Ванжеля и Джалала. Мои глаза скользнули на другую большую фотографию внизу, на которой три трупа были свалены на кучу других. Там был серый жакет Ильяза, который Фадиль носил в тюрьме.
Каплан снова прорычал. ‘И ты говоришь, “Фадиль Кокомани – мой лучший друг”.
‘Что еще я могу сказать?’ я ответил.
———————————————————
Со слов других албанцев. Жизнь под коммунистической системой:
http://www.deshmo.blogspot.ca/
Коммунистический прокурор
По Визару Жити
Отрывок из книги “Дороги Ада”
Прокурор выглядел примечательно подавляющим и толстокожим. В его плотном пальто и пушистом воротнике из шкур животных, он выглядел как дикий зверь. Ну, как я понимаю, весна еще не началась. Сначала я подумал, что они привели полицейского Марку, чтобы управиться со мной, если я нарушу правило в тюремной камере. Я почувствовал себя плохо меня гложили сомнения по поводу Марку, но…
“Это местный прокурор, товарищ Авди Гаши,” сказал следователь.
“Объясняйся ясно, или я стащу с тебя штаны!” проревел прокурор. Я не понял, что с ним такое. “Они даже попросили тебя быть писателем в Тиране”, он издал громкий звук вроде отрыжки. Это должно было повредить его щеки и трахею. “Но мы сломили их. И были правы. Разве мы могли позволить врагу проникнуть туда? Он объяснит нам это, или мы должны судить его за еще одно преступление,” он повернулся к своему следователю, “прибавим ему…?”
“Он заговорит. У него нет другого выхода”, заверил его следователь.
Следующее обвинение он бросил мне так просто, как если бы он добавлял супа мне в миску.
“Что у тебя было с ‘ракатакия’, * с которым ты состоял в заговоре?” спросил прокурор с презрением. “А?”
Даже следователь был несколько озадачен. Он спросил шёпотом:
“Что вы имеете в виду, товарищ прокурор?”
“Я не знаю! Он знает, кто такой ‘ракатакия’… японец”.
(они что, хотели обвинить меня в шпионаже для Японии?)
“А, вы правы”, следователь усмехнулся. “Как фамилия того японского поэта, которого вы переводили; так как вы не могли оставаться в стороне?” Взволнованный он повернулся ко мне, он повернулся ко мне, “А…, ‘Такетукия?’* А! Что вы с ним замыслили?”
Когда я был студентом, я не мог выдержать чтения речей Энвера Ходжа на русском, которые звучали весьма посредственно* в переводе, и скучными, и я нашел японского поэта, чтобы читать вне школы, Исикава Такубоку. (Это я тоже должен был докладывать своим убийцам?) Мой друг из Корча, Скендер Руси, не терять времени на такой бред и решили переводить поэта, которого бы разрешили на экзаменах. Мы выбрали далекого, очень далекого японского поэта, биография которого была менее известна. Честно, он – единственный, кого мы смогли найти. Х. Лека из Шкодера одолжил нам книгу из его личной библиотеки. Он был наш профессор и друг. Мы перевели целую книгу с русского. Но в своей записной книжке Скендер интерпретировал танки с большим воображением, а я, возможно, немного более иронично.
“Отвечай! Почему ты молчишь? Паразит! Кто дал тебе ракатакия и такетукия, и зачем?”
Я получил в ответ бессмысленные бормочущие звуки.
“Каковы были ваши отношения с критиком Джезаиром Аббасом?” спросил меня следователь резко.
“Такие же, как и с другими”, сказал я.
“Он говорит об Джамбази”* взвыл прокурор.
Потом они о чем-то говорили, но прокурор не мог понизить своего голоса; ему легче было бы разгрузить тяжелую связку дубовых веток со спины, чем говорить шёпотом. Что? Искры? Что они говорят друг другу? Что за Золотая Ручка…?
“Но они также просили тебя быть писателем, ты, изменник!” Несмотря на возраст, прокурор нагнулся ко мне, но следователь вернул его на место.
“Подождите, не беспокойтесь, я поправлю его”.
Перевод с албанского Хильды Джепа
Пришло время торговли местами
По Визару Жити
(Отрывок из романа “Разорванный Ад” по Визару Жити)
Новые заключённые приходили до того, как мы, кто здесь уже долго, имели шанс узнать друг друга, что, кстати, было запрещено. Недостаток контакта с окружающими понижал нашу самооценку. Эта несчастная толпа людей, на первый взгляд одетая одинаково, с одинаковыми стрижками, одинаково голодные, где каждый казался тебе тобой, а ты казался себе кем-то другим; без индивидуальности, мы были ничем, если не пустыми оболочками, умноженными на тысячу, или две тысячи, или на миллион, или на миллионы. В эпоху рабства, три тысячелетия назад, нас бы считали рабами из-за долгих лет заключения. Мы шептались между собой, что космонавты могли видеть наши тюрьмы свысока из космоса, может быть, даже с луны, тюремные копи, ряды обреченных, цепь узников, которой не видно конца, которая длиннее рек. Нигде в других местах не было тюрем.
Как-то раз среди новоприбывших заключенных, вываливших из полицейского вагона, был молодой человек с лицом, бледнее остальных, кто пережил период их допроса. На плечах его был черный куртка с заслонкой на спине. Наверно, это было в моде во внешнем мире. Ему было сказано взять его с собой в раздевалку; отбыв свой срок, он получит его обратно (или то, что от него останется). У него также должны были отнять обувь и брюки и дать тюремную униформу.
Когда он закончил, он слился с толпой новоприбывших и тихо, медленно, с достоинством медленного движения, направился к колючей проволоке, несмотря на растущее волнение среди заключенных. Мы уставились на него. Он шел уверенно, с высоко поднятой головой. “Эй” – послышалось – “куда это ты идешь? Там нет выхода. Стражи откроют огонь…” Эти голоса привлекли стражей внутри помещения, и один из них неожиданно бросился за заключенным, крича, чтобы тот остановился, т.к. иначе бы его застрелили: “Эй ты, заключенный! Сторожа, не стреляйте”. Заключенный, тем не менее, продолжал идти, и головы не повернув, с достоинством. Он вошел в зону смерти, где таблички “ВХОД ВОСПРЕЩЕН” скрипели на ветру как кресты на кладбище. Солдат в ближайшей сторожевой башне, как внутри деревянного чудовища и между его зубов, целился из своего ружья в нашем направлении. “Нет”, заорал сторож изнутри, “солдат, не стреляй, я тоже здесь”. Он догнал приговоренного человека, схватил руками и затащил обратно. “Назад”, орал он, “что это с тобой? Куда ты лезешь в запрещенную зону, ты что, хочешь умереть?” Взгляни на остальных, имей терпение!” Бывший гражданин не ответил. “Ты что, сумасшедший?” Он кивнул. Когда он подошел ближе к нам, он выглядел ошарашенным, словно он боялся больше нас, чем ружей. Возможно, он видел себя как одного из нас.
Меня одолела печаль, я не знал, был ли это я или он, кто хотел умереть. Я не только не смел убить себя, но даже оставил всякие мысли об этом. Кроме того, мы – те, кого убивать, уже не были человеческими существами. Моя печаль всецело развернулась в сторону этого вновь прибывшего. Это было бы лучше для него, если бы его убили. Для него бы тогда все закончилось – борьба бы закончилась. Мои мысли испугали меня, что я так безжалостен к чужой жизни. Я не имел права желать чьей-то смерти, даже если другие желали ее мне.
Я сомневаюсь, что среди нас были психологи. А даже если бы был, его бы отвергли, как фрейдиста. Скорее, кто-то из нас смог бы стать психологом, находясь в тюрьме. Шансов много, но психологические отклонения были повсюду вокруг нас. Психолог мог бы подумать: “внутренний сторож, не более чем резиновая дубинка режима, смеет спасать жизнь врага. Это означает, что диктатор совсем слаб, возможно, смертельно болен; а, возможно, даже мертв. Они могут прятать это, как в китайских империях, где народ часто «вели» мертвые императоры. Так, полицейский ‘классовой войны’, спасая жизнь заключенного, строит собственное будущее, продлевая жизнь злу и, тем более, предотвращая его смерть”.
Почему вы думаете, что полицейский не спас жизнь заключенного по человеческим причинам…?
“Нет, нет, не может такого быть, он пытался избежать ареста. Пришло время торговли местами. Разве я могу потерять его, если даже полицейский не потерял?”
Не всегда цель жизни состоит в торговли местами. Разве не может быть общества без обречённых людей, без судей, тюрем, без заключенных?
Перевод с албанского: Дженк Корча
Ненаказанное преступление
Автор: Решат Крипа
Была почти середина июня 1985. Лето было необычно холодным в этом году, что совпало с политическим климатом в то время. Диктатор был мертв, поднимая в сердцах людей надежды на перемены. Они ждали перемен от его преемника. Люди устали от тюрем и лагерей, распростертых везде, где только можно, и от жизни в одной большой тюрьме, в которой жило все население, которая разделяла сына от отца, брата от брата. Албанский народ, который годами находился в изоляции, хотел жить как все остальные народы. Станет ли это реальностью или останется иллюзией?
Сотир Настуа из Нарта был солдатом армии в Равена из Карабурун. Когда он получил отгул на три дня, он отправился в родной город. Он вышел на улицу и после небольшого ожидания сел на грузовик, который отвез его в город Влора. Там он сел на пригородный автобус и уехал в свою деревню. Когда он прибыл, солнце садилось, и в его лучах он мог видеть рабочих сельскохозяйственного кооператива, возвращавшихся с работы в бесконечную череду виноградников. Среди них, он поймал взгляд матери, которую он приветствовал и любовно обнял. Они пришли домой вместе, но он не задержался долго. Он помылся, переоделся и приготовился в путь.
“Что за спешка, сын? Ты только что пришел. Мы еще не достаточно нагляделись друг на друга”, сказала его мать. Но он словно ее не слышал. Он вышел из дома и направился к центру деревни. Он определенно хотел встретиться с его лучшим другом, Джорго Шелла. Они обменивались тайным планом. Он пришел в дом друга, но не нашел его. Он вернулся к центру деревни и зашел в бар. Там он нашел Джорго за столом, тот говорил с Алексом, молодым солдатом, который служил в армии Саранды. Они приветствовали друг друга, и Сотир сел и заказал стакан вина, как и его друзья. Он хотел поговорить с Джорго, но присутствие Алекса мешало ему. Он не мог дождаться, когда Алекс уйдет, пока Джорго внезапно не прошептал. “Я говорил с Алексом по поводу плана. Он знает место и готов помочь нам”. Сотир бы ошарашен. Поступок Джорго потряс его. Как тот мог открыться Алексу? Как он мог доверить ему что-то столь опасное? Но это уже произошло, и отменить это уже никак нельзя. “Я бы хотел пойти с вами”, сказал Алекс, “но вы знаете мою ситуацию”. Он был единственный сын его больной матери. Они говорили там допоздна, и решили покинуть страну на следующий день. “Ваш разговор сегодня ночью не имеет конца”, сказал хозяин бара, “Уходите, я должен закрыть бар”. Я оглянулись и увидели, что кроме них никого не осталось. Они встали, попрощались с ним, и, пробравшись по пустынным улицам, разошлись по домам. На следующий день они встали рано сутра и отправились во Влору.
“Несчастная я, сынок, я так мало тебя видела”, сказала мать Сотира, “почему ты не сказал мне с вечеру, я бы сделала тебе булок?”
“Не беспокойся, мама, мы найдем все в месте, в которое мы едем”, сказал он, уходя. Во Влоре, они сели на автобус в сторону Саранды. Они приехали в город Саранда в полдень и начали шататься по улицам, ожидая часа, когда они отправятся в назначенное место.
Тишина наступила в доме Павло Шелла. Их сын, Джорго, покинул дом 3 дня назад, вместе с Сотиро и Алексом, и не вернулся. Джорго сказал, что он отправился к своей тете в город Влора. Но никто его там не видел. Павло начал беспокоиться. Он заметил, что даже члены Совета деревни стали избегать его. “Муж, вставай и иди в полицию, потому, что если не пойдешь, они спросят тебя, почему ты не сообщил им”, сказал ему жена со слезами на глазах. Это было правилом в подобных случаях докладывать главе местной полиции или в департамент внутренних дел.
“Подождем еще. Если сегодня ночью он не вернется, я сутра пойду в полицию”, ответил он озадаченно. Ночью послышался стук в дверь. Павло встал и открыл дверь. Это был Авни, местный оперативник, в сопровождении Джолланда, главы Единого Совета Деревни, и двое полицейских. “Мы пришли произвести обыск”, сказали они Павло.
“Зачем?” сказал он, пораженный. Они не ответили. Они оттолкнули его и начали переворачивать все вверх дном. Они искали везде. Павло и его жена стояли, не шевелясь. Не найдя ничего, они еще раз выглянули наружу. Когда Авни подошел к воротам, он повернулся к Павло и сказал холодно,
“Ваш сын предал свою страну, а для предателей только один приговор. Его тело находится в морге Саранды”. Пожилая женщина упала в обморок. Павло стоял, как отмороженный. Он не зал, что ему делать. Звать ли ему кого-то? кого? Кричать ли ему? У него не было сил. Когда он пришел в себя, он повернулся к своей жене и вернул ей сознание, смочив ей лицо холодной водой. Она закричала. Деревня услышала ее крик, и люди начали сходиться, но когда они узнавали причину, они тут же уходили, как если бы наступила эпидемия холеры. Даже брат и сестра пожилой женщины не посмели зайти. Только сестра Павло и 2-3 других, близких семье, пришли и старались успокоить бедных родителей, как могли.
То же самое случилось в доме Апостола Настуа. Также был обыск и новости о смерти. То же горе разразилось. Люди также начали сторониться, как будто вспыхнула чума. Плач оглашал обе семьи. Апостол Настуа не нашел в себе храбрости взять на тело сына. Страх последствий своих действий заставил его держать боль в себе. Он даже не смел, находясь в собственном доме, оплакать погибшего сына. Тело Сотира было похоронено в Саранде муниципальными рабочими.
Павло не побоялся последствий. Что могло быть еще хуже для этих несчастных стариков? На следующий день, он один направился в Саранде. Его замужняя племянница жила там. Она приняла его и сказала ему чудовищную историю, которая потрясла Саранду и могла до смерти напугать бы любого, кто ее услышал.
“Люди говорили, что их предал друг, который их сопровождал. Когда они пришли в назначенное место, они разделись, бросились в море и поплыли в сторону острова Корфу. Их друг развернулся и поплыл назад и донес в департамент. Моторная лодка пограничников немедленно спустилась на воду и догнала их в международных водах. Коммунисты пограничники могли поймать их и вернуть назад в Саранду, чтобы отправить под суд. Они не сделали этого. Они были дикими и не имели никаких человеческих чувств. Преступники, рожденные резать и убивать людей, расстреляли их из ружей. Но и этого было не достаточно. Их молодая кровь раззадорила коммунистических акул еще больше. Они начали ездить по ним, распарывая и разрывая тела все больше и больше пропеллером своей лодки. И, поскольку им этого тоже было недостаточно, они на следующий день привязали их тела к коммунистическому грузовику, протащили по улицам Саранды, чтобы терроризировать людей и отпугнуть тех, кто замыслит такой же героический поступок. Все это было сделано по приказу главы департамента внутренних дел. Мужайся, дядя! Страшная сцена ожидает вас завтра. Вы должны встретить ее достойно”.
“Да, племянница да. Твой дядя силен и знает как держать себя”, ответил Павло, с намерением.
На следующий день они пришли в городской морг. Там их ожидала страшная сцена. Павло не узнал сына. Следы 7 пуль были видны на теле. Он узнал сына только по шортам, которые были на нем. Рядом, друг его сына Сотир выглядел также. Испытав доброту рабочих госпиталя, он омыл и одел сына в одежду, купленную им на уличном рынке. Потом он положил его в гроб, прибил крышку гвоздями, чтобы не открылась, и вернул в деревню на муниципальном фургоне. Они вернулись поздно ночью. Там он собрал немногих, кто был близок семье.
Отгрузив тело, фургон сразу уехал.
Лазарь, член совета деревни, на следующий день появился в дверях дома Павло. Не входя в дом, он позвал его и сказал, “не хорони мертвеца на общем деревенском кладбище. Мы не позволим предателю покоиться между благородных людей, которые там захоронены. Это решение организации коммунистической партии.
“Что мне делать?” спросил растерянно Павло. “Там покоятся все члены моей семьи”.
“Похорони его под джалли (неплодоносный участок соленой почвы рядом с морем), и не оставляй следов похорон. Думаю, ты понимаешь”, сказал Лазарь в приказном тоне, и ушел.
Павло стоял как скала неподвижно у ворот. Как это было возможно для них, не дать место на семейном кладбище сыну, который только вчера тепло приветствовал их и общался с ними? Он вернулся в комнату и сообщил отвратительные новости присутствующим. “Мы будем жаловаться в департамент внутренних дел и, если надо, в комитет партии”, сказал Андони, племянник Павло.
И он отправился в Влора. В департаменте он получил тот же ответ. Он пошел в комитет партии, но там его никто не принял, несмотря на настойчивость. В конце концов, охранник сказал ему, “Иди, сынок, не привлекай беды на свою голову”.
В деревне атмосфера накалялась. Большинство заперлось в домах, чтобы не казаться никак вовлеченными в эту историю. Но находились люди без стыда, такие как дантист Настуа или пенсионер Апостол, которые громко орали, чтобы никто не ходил на церемонию, т.к. сын Павло умер предателем.
Небольшой кортеж плакальщиков отбыл в этот день в сторону джалли. Немногие прохожие отворачивались от них. Хуже того, один бесстыжий провокатор затянул песню, которая издевалась над тем, что случилось. Больше болезненных событий случилось в следующие несколько дней. Спируа, коммунист и руководитель сектора, развелся с женой только потому, что ее отец посетил похороны. В то время как Пандели Андони, шурин Павло, который не захотел исполнить приказ совета развестись с женой, выпил яд и покончил с собой, т.к. не смог снести принуждения.
1990 стал сигнал больших перемен. Диктаторы Восточной Европы начали уходить один за другим. Только наши остались. Павло подумал, что настало время похоронить останки сына на семейном кладбище. Он раскопал их и направился к деревенскому кладбищу. Но путь ему перегородили Джоланда и Антигони, секретарь коммунистической партии, который сказал, “Мы еще не мертвы. Нет, нет! Мы живы и сломим тебя. Неси останки обратно туда, где им место”. Павло тихо развернулся назад. Останки были снова захоронены в джалли. Лишь после 22 марта 1992 смогли они быть похоронены на деревенском кладбище на законном месте.
Я повстречал двух стариков в апреле 1993, когда я навестил их дом вместе с моими друзьями, Михал и Дино. На их лицах можно было прочесть только боль. Со слезами на глазах они рассказали мне истории, которую я изложил здесь. В их сердцах скопилось огромное разочарование. Будут ли те, кто причинил им эту трагедию, наказаны? Мы поискали Джолланда, Антигони, Авнию, Лазаря и других их сообщников. Нам сказали, они уехали в Грецию, где один бог знает, что они творили и готовили, наверно, еще одну трагедию как в 1997.
У Павло было лишь одно желание. Он хотел, чтобы демократия наказала тех, кто убил и искромсал его сына. Под давлением Ассоциации политически гонимых людей и общественного мнения, арест экс-главы департамента внутренних дел Саранды стал возможен. Но суд был позорным. Он был приговорен к 3 годам тюрьмы за превышение полномочий. О, ирония судьбы! 3 года тюрьмы за жизни двух 20-летних молодых людей. Сердце Павло снова испытало предательство. Преступление было оставлено безнаказанным.
Опубликовано в коллекции “История для моего друга”, 2004
Перевод с албанского Гильды М. Джепа
Красный Холокост
Мертвые сред живых
Автор: Африм Имадж
Хоть это и шокирует, это правда: житель Влоры нашел тело своего брата после 30 лет, с тем же выражением лица, как в день их последней встречи.
Центральный персонаж этой необычной истории это 70-летний Лавдош Мерсини, из Сепрат, Лаберия, Албания. Лавдош, после многих болезненных попыток найти останки своего брата, который был осужден на смерть поддельным коммунистическим судом, обнаружил его в зале анатомии Тираны медицинского пункта. Как раз когда Лавдош начал терять надежду вообще когда-нибудь найти останки брата, когда все попытки казались безнадежными, чистая случайность подарила ему успех. Его ноги привели его туда, где хранилось тело Луана, который выглядел так, как в свои 25 лет.
“Сначала я не мог поверить своим глазам”, сказал Лавдош. “это было похоже на сон; как что-то из тех древних баллад. Мне пришлось сдержаться. Это было нелегко. Я вытянул шею и заглянул ему прямо в глаза. Это был он. Да, Луан! Его глаза хотели мне что-то сказать; они были единственными, кто мог говорить; все остальное с головы до ног, было заморожено и похоже на лед. Только его взгляд был полон жизни, тепла, воспоминаний. Они были уставшими и устремлены далеко за горизонт, в те дни, когда он был в тюрьме и спрашивал о своей матери, Хайрие. Я сделал к нему первые шаги. Приближался ли я к брату или к призраку? Я потянулся к нему, чтобы обнять и поцеловать, брат, жаждущий обнять брата. Он выглядел молодым, очень молодым, точь в точь как в тот день, когда мы расстались 30 дней назад. Это был Луан, и выглядел так, как в тот последний день нашей встречи, с такими же глазами, темными бровями, лбом, прямой и в полный рост. Только его волосы были обрезаны. Рана от пули на краю его носа была черным свидетельством жестоких действий тех, кто решил его трагический конец. Он был в формалине, большом количестве формалина, который сохранял его великолепно сложенное тело вечно молодым”.
Ладоши пришлось сдержать себя, и подняться над болезненным шоком. Нужно было принести Луана домой, в далекий Серпа, к его братьям, сестрам, племянникам, племянницам, друзьям и знакомым, которые будут ему рады. Но сначала будет путешествие: долгое, изнурительное и глубоко трогательное…
После того, как вы постучали в ее дверь в доме на окраине города Дурро, сестра Ладошам, Бурлук, рассказала о вещах, которые гонят мурашки по спине. Она сказала: “Луан, как Констандян (1), вернулся после 30 лет отсутствия. Ты слышал легенду о Констандяне? Конечно, ты слышал, и я тоже, хотя я не думаю, что ты ее испытал. Я не знаю, кого еще настигла та же судьба. Возвращение Луана через 30 лет подобно возвращению Констандяна. Да, да! Когда я целовала его, хоть и холодный, я вспомнила древнюю легенду. Легенду о долгом ожидании рыцаря, который пересек горы, чтобы исполнить обещание, данное матери. Хоть Луан и умер, он не исчез, и не имеет могилы – как и Констандян! Но судьба Луана не такова, потому что он не встретил своей стенающей матери, и не видел, как она умерла, убитая тоской по нему…”
Ей пришлось сдержать свое горе, остановить слезы, бегущие по щекам. Ее муж, знающий, что это такое, продолжает разговор, чтобы дать ей время собраться. Он начинает, “Коммунисты арестовали Луана за отказ сотрудничать с службой государственной безопасности. Они сфабриковали для него обвинение – злоупотребление гос. средствами – во время выполнения социальных и культурных работ в сельскохозяйственном кооперативе. Они сами сделали убыток бюджетных денег в сумме 50 000 лек, т. обр. они смогли казнить его из ружья ночью”. Муж замолчал, позволяя Бурлук закончить разговор. Он берет стопку бумаг, обесцвеченных долгим, мрачным течением времени. Бумаги содержат вынесенный вердикт.
Сестра молодого мученика продолжает вдумчиво, “Неожиданно, они схватили его в деревне, где он работал, несправедливо одели на него наручники, и отвезли в тюрьму во Влоре. На пути туда он повстречал своего брата, и доверчиво отдал ему наручные часы на хранение. Потом мы смогли увидеть его только с разрешения следователя. Его храбрость никогда не покидала его. Он никогда не просил пощады. Единственное, что он просил, это сигареты. Единственное, что его беспокоило, была его мать, которая была его первым и последним переживанием. И так он продержался до 24 октября 1968, дня, когда коммунисты казнили его”. Это все, что могла сказать Бурлук. Тем не менее, она была уверена, что ее старший брат, Лавдош, знал больше. Он до сих пор жил по тому же адресу, в месте, где Луан расстался со своей убитой горем матерью так много лет назад.
30 лет спустя казни его брата, Лавдош Мерсини до сих пор видит образ Луана, храбро противостоящего коммунистическому суду. “Луан сказал коммунистическому судье, чтоб тот смотрел ему прямо в глаза”, говорил Лавдош. Каждый раз, когда он пытается представить лицо его брата, он вспоминает, как Луан бесстрашно отрицал ложные обвинения персонала гос. безопасности. Именно эта память и инициировала диалог…
“После тайной подготовки, они отвели его в суд и обвинили в незаконном использовании гос. средств”, говорит Лавдош. “Они украли сумму в 50 000 лек в офисах службы безопасности. Они украли и легализовали эти деньги в суде через прокурора, Сотира Спиро, и судью, Иракли Бозго. Согласно им, Луан причинил экономический ущерб государству, поступок, который бы стоил ему жизни. Тогда, никто не знал, что это приведет к смертной казни. Более того, свидетели, приглашенные в суд, уверенно отрицали обвинения. Первым, кто опровергнул обвинение, был ключевой свидетель, председатель сельскохозяйственного кооператива Мавровы, Тэло Дана. Он оспорил все свидетельства, сфабрикованные следователем и храбро защищал хорошие манеры Луана. Этот отпор разозлил коммунистического судью, который высокомерно выгнал главного свидетеля из зала суда. То же случилось со следующим свидетелем, Маликом Ходжа, контроллером кооператива. Они игнорировали его свидетельство и также вытолкали. В тот самый момент, с могущественным и огненным взглядом, Луан встал на и вышел на подиум. ‘Не давите на невинных людей!’ он сказал. ‘Переходите к делу! Делайте то, что задумали! Я встречу конец лицом к лицу; Я гордо докажу вашу ложь. У вас нет ценностей. У вас не найдется храбрости взглянуть мне в лицо; вы действуйте за сценой, во тьме, с ложью и сфабрикованными обвинениями.’ Луан, в кандалах, хотел продолжать, но его речь была оборвана голосом прокурор. ‘Ты заплатишь за это пулей, Луан Мерсини! Ты будешь вознагражден повешением”.
Это все, что он мог вспомнить из суда над его братом в комнате Паши, в центре города Влора. То, что последовало, было очевидно для тех времен. Судьба Луана была предрешена.
Первым, кто узнал страшные новости, был его старший брат, Бардиль. Он вспоминает, “Когда мы взяли его зимнюю одежду в тюрьму, мы узнали, что он был казнен”. Это был холодный октябрьский день 1968 года, когда, по просьбе своей матери, Бардиль покинул дом, чтобы принести еды и зимней одежды своему брату в тюрьму во Влора. Когда он постучал в дверь тюрьмы, чтобы объяснить причину прихода, офицер, исполняющий обязанности, рассказал ему страшные новости. “Вы еще не знаете, что Луана казнили?” Он услышал достаточно, чтоб его колени ослабели.
“Я повалился на пол, сознание помутилось, и я не помню, кто поставил меня обратно на ноги”, говорит Бардиль. “Я помню, как кто-то плеснул мне водой в лицо и привёл меня в сознание, и пинки офицера по сумке, полной еды и одежды, которая была разбросана везде под окном. В тот момент я подумал о нашей матери. Как я скажу ей? Я вернулся в деревню в недоумении. Мне пришлось сдерживать слезы. Это было желание Луана во время нашей последней встречи, чтобы не лить слез о нем. Похоже, он предвидел трагедию”.
После этого акта коммунистического варварства, Бардиль Мерсини хочет пробудить и воздать уважение к славной жизни брата. В его памяти всплывает Луан, который окончил высшую школу с отличием и почестями, но “с плохой биографией”. Он был сыном кулака, и по политическим причинам ему не дали поступить в университет. Задушевные разговоры о фильмах и спорте с Луаном до сих пор живы в памяти Бардиля.
Бардиль говорит, “Уникальным был интерес Луана к западным прическам, хорошей одежде и модным галстукам. Сразу после окончания он начал жизнь полную суеты. Он закатал рукава и работал по 10-12 часов в день на стройке. ‘нам приходиться быть впереди остальных’, он обычно говорил нам. После работы он преображался. Он мылся, переодевался и уходил во Влоре, в основном, когда там был футбольный матч. Кино было его страстью. Он знал почти всех знаменитых актеров, и внушал другим молодым людям любовь к ним. Он был живым и активным в коллективной жизни, готовым помочь любому, кто знал его. За несколько лет после школы, все восхищались им, и это то, что привлекло гос. безопасность. Они хотели нажиться на его популярности, и использовали его политический “дефект”, происхождение из кулачества, для давления на него. Они требовали от него стать их сообщником и сливать им информацию о группах во Влоре, которые были заинтересованы в побеге из страны. И хотя он знал последствия, он наотрез отказался. Он сказал нам, что служба гос. Безопасности так просто не забудет этот отказ. Это и стало причиной трагедии…”
Муж Бурлук в деталях поведал о другом аспекте жизни Луана, о чем он никогда не забудет. Он вспоминает, “Мать Хайрие отказалась отдавать костюм Луана полиции. Люди из службы безопасности пришли в сопровождении дюжины офицеров. Они обыскали каждый дюйм дома, чтобы забрать все, что принадлежало ему, от книг, учебников, бумаг, одежды, до пижамы. Когда они схватили его новый костюм, традиционно сшитый для него в год его свадьбы, мать Хайрие набросилась на них. ‘Вы можете забрать мою жизнь, но не костюм моего сына,’ сказала она и вырвала костюм у них из рук. Полиция нахмурилась на мгновение; но, поняв, что она его не отдаст, они ушли. Она держала его у изголовья своей постели до самой смерти”.
Мать Хайрие прожила всего пару дней после казни Луана. Она умерла в 55 лет, в глубокой агонии, что она никогда не узнает, где покоятся останки ее сына.
Согласно бывшему служащему судебно-медицинской лаборатории, женщины, которая предпочла остаться неизвестной, “они забальзамировали тело молодого человека из Влоры в эту ночь”. С тех пор она пыталась передать новость семье Луана. Лавдош подтверждает этот факт. Он получил послание от ее знакомых во Влоре, в то время как сам искал останки брата в лесу Сода, в скважине Мезини, на Оливковой плантации, старом пляже, и многих других местах. Ее история, связанная с работой с судебно-медицинской лабораторией, здесь не кончается. Нечто необычное вросло ей в память в связи с этим случаем. Все, что связано с моментом прибытия тела Луана.
Она вспоминает, “Это было где-то в конце 1968. Я хорошо это помню, т.к. факультет анатомии сильно нуждался в трупах. Следуя приказу высокопоставленного коммунистического авторитета, была создана группа экспертов в спешке с 3-4 докторами медицинских наук и государственные исследователи, и посланы в местные тюрьмы. Они охотились в основном на политзаключенных. Однажды, рано утром, из города Влоры как раз прибыла экспедиция. Я слышала, как один специалист информировал человека в погонах, что они нашли добычу во Влоре, “первосортный материал”, по которому они договорились с департаментом министерства внутренних дел, чтобы он стал частью лаборатории. Далее, я узнала, что это молодой человек лет 25ти. Вечером следующего дня, они сказали нам, что тело у нас. По случаю, я увидела тело, когда его доставали из грузовика. Это был симпатичный молодой человек с мужественным телом. Люди, которые работали с ним, сказали, что это был один из редких случаев, когда тело долго находилось в лаборатории. Когда я увидел бумагу, которая пришла вместе с ним, я нашла способ послать весть его семье”.
Мертвый среди живых.
Далее то, что произошло с 25-летним Луаном Мерсини из Серпа, Влора.
Они застрелили его ночью, и немедленно перевезли тело в Тирану, столицу. Много часов, и в полной секретности, медицинские работники обрабатывали его. После того, как они бальзамировали его, они поместили его в анатомическую лабораторию в больнице в Тиране лишь с базовой документацией. На следующий день его выставили на подиум лаборатории, и с тех пор он тихо ‘соглашался’ на все, что с ним делали. Поколения врачей проходили практику на его теле. Мертвый просуществовал с живыми еще 30лет, до дня, когда ‘молчаливый профессор’ покинул свой ‘вынужденный пост’, чтобы вернуться домой.
Перевод с албанского Хильды Джепа
Невыразимое преступление
Автор Теута Мема
Допрос
Бедри Блошми, брат казненного антикоммунистического поэта, Вилсона Блошми, вспоминает свой разговор с братом посредством пальцев на стене Либражди комнате для допроса. Вилсон сказал ему, что сам Кадри Азбью, коммунистический министр внутренних дел, поджаривал его в комнате допроса в Тиране, столице. После трех месяцев жестокой пытки, левая рука Вилсона была парализована. Ночью, охрана в штатском не давали ему спать. Они врезали кандалы ему в запястья, они заставляли его стоять на одной ноге, прислонившись к стене. Когда он от истощения падал на холодный твердый пол, они поднимали его снова на ноги, и продолжали задавать ему один и тот же вопрос: “Ты принимаешь предложение министра сотрудничать с албанскими тайными агентами за границей?” Вилсон отвечал «нет»; и они начинали по новой весь жестокий допрос.
Суд
7 июня 1977, за пределами кинотеатра Либражди, свора коммунистов орала со всей дури, “Повесить реакционеров! Повесить реакционеров!” Внутри, много полицейских и бесчисленное количество индивидов, тщательно отобранных оперативниками гос. безопасности, аплодировали незнакомым лицам, которые выступили перед верховным судьей, Суби Сулси, чтобы прочитать фальшивые обвинения, подготовленные в стенах службы гос. безопасности. Иса Копаси, из Народной Армии и Тоди Бардхи, попечитель Сельскохозяйственного Кооператива, зачитывали фальшивые обвинения. Заседание суда длилось 6 дней. Во время всего заседания, судья провел экспертизу в форме письменного заявления, сфабрикованного Дианой Сули, Коси Петрити и Мизафером Джаджию, и воскликнул: “Это станет твоим смертным приговором”! 13 июня 1977 года Вилсон Блошми и Дженк Лека были приговорены к смерти через расстрел. Бедри Блошми был приговорен к 25 годам лишения свободы.
Экспертиза (1)
Селим Кака, глава коммунистического департамента допроса в городе Либражди, спросил редактора газеты Дрита [Свет], Диану Сули, взглянуть на содержание поэм, написанных Дженком Лека. Диана Сули ответила на запрос, выразив свое экспертное мнение в письменном заявлении 19 ноября 1976. Она написала: “Дженк Лека, автор поэм, его творчество отмечено идеологической встряской. В его поэмах чувствуется пессимистический дух; похоже, автор не чувствует себя счастливым, и пытается найти счастье где-то еще. За символами, которые он использует, стоит желание остаться в стороне от нашей социалистической реальности.”
Воробьи
Медленно спала желтая завеса.
Снежные бури зиму привели,
Но птицы, здесь, вы выдержите все,
Ничто не отделит вас от родной земли.
-Дженк Лека
После детального расследования стихотворения “Воробьи”, чтобы извлечь из него больше, эксперт Диана Сули пишет: “Дженк Лека использует иронию. Наша социалистическая реальность выглядит жалко в его глазах. Воробьи – это персонификация жалких существ. Это реакционная поэма”.
Экспертиза (2)
“1 января 1977, в Либражди, я, следователь министерства внутренних дел, Луло Имери, после изучения материалов дела № 56, понял, что ответчик, Вилсон Блошми, написал поэму под названием ‘Сахара’. Чтобы определить содержание поэмы, я решил спросить эксперта Коси Петрити, преподавателя литературы Высшей Школы Либражди, чтобы добраться до сути следующего вопроса: в чем заключается истинное значение поэмы ‘Сахара’? для ответа на мой вопрос, поэма ‘Сахара’ была представлена ему”.
Сахара
С ее именем дружит лишь смерть,
Пустыня камней, скал и песка
В ней нет жизни, деревьев нет,
Она широка, она далека.
Лишь голые камни в сознании ее.
У нее нет ни желаний, ни снов…
У Сахары нет ни песен, ни слез,
Чтобы оплакать своих мертвецов.
У нее нет друзей, чтобы скорбь разделить,
И нет детей, чтобы им жизнь подарить,
Она – одинокий клочок земли,
Ее рвет война от зари до зари.
Ее не любит ночной покров,
Ему ненавистен мир скал и камней;
Там нет ни души, ни любви, ни слов
– ничего, чтобы скрыть под тенью своей.
Никто не знает, зачем приютила
Земля эту рану на теле своем,
Но ходит молва, у нее есть сила
Проклясть все народы на шаре земном.
Когда в гневе и страхе о ней говорят;
Сахара все слышит и чует;
Когда проклятия мир бороздят
Лишь тогда пустыня ликует.
Когда на мертвые голые камни
Нисходит первый робкий луч света;
Ей кажется, небо одето туманом,
– ей, жгучей пустыне, огнем одетой.
Когда огонь ненависти воспылает
Жарче солнца, глубже морей,
В отравленной памяти имя всплывает –
– Сахара, дай мне силы твоей!
Когда проклятье вобрало весь гнев,
Поглотят память его времена…
Лед ночи последний истает в огне
И пустыня снова одна.
— Вилсон Блошми
“Это еретическая поэма; это объясняет ее удручающую субстанцию и мрачный язык. Это символическая поэма, и там и тут аллегории, которые рассказывают об одной вещи или действии, подразумевая другую вещь или действие, и символически выражают ее политическое значение. Внутри аллегории спрятана иная идея. Эта еретическая поэма есть результат влияния декадентских литературных движений, таких как символизм. Симптомы мрачных настроений критиковал IV пленум Центрального Комитета Коммунистической Партии. Товарищ Энвер Ходжа на этом пленуме сказал, помимо др. вещей, ‘в поэзии последнего времени присутствует тенденция к мрачным настроениям, которые вступают в конфликт с албанской традицией «недвусмысленной поэзии». Несколько молодых поэтов начали оприходовать в своих поэмах еретический стиль. Это полностью чуждо нашей литературе…’ (Доклад IV пленума, стр. 20)
В чем истинный смысл этой еретической символической поэмы?
Чтобы понять поэму в целом, мы должны пролить свет на символы ‘Сахара и ночь’.
Эта поэма представляет собой не сцену природы, т.к. простое описание африканской пустыни. Иначе, она бы содержала детальное описание пустыни, в то время как здесь упоминается только песок и название пустыни.
Во-вторых, главное значение пустыни, т.е. земли, на которой никто не живет, приоткрыто строкой: ‘Она – одинокий клочок земли’.
Третье и самое главное, вряд ли кому-то придет в голову писать о местности, которую никогда не видел. Этот предполагаемый интерес к географии абсолютно абсурден.
Четвертое, если это просто панорама пустыни, тогда где причина говорить, что пустыня – проклятие, созданное человечеством, чтобы служить ему. Поэма раскрывает идею, что человечество поднимает память пустыни, когда ненавидит и хочет проклясть, также, когда кто-то хочет проклясть кого-то другого, другую страну или мир, он говорит: пусть бог сделает тебя необитаемым! Или превратит тебя в пустыню!
Так, если цель поэмы – панорама Сахары, она была бы представлена как создание природы, а не рук человека.
Мы понимаем символизм поэмы, если мы знаем мысли ее автора. Как он относится к нашей социалистической реальности? Через какие очки он видит нашу жизнь? Негативное отношение к этой реальности позволяет ему выражать регрессивные и нигилистические чувства и идеи. Символ ‘Сахары’ адресован конкретной стране, отличной от самой пустыне. Если так, что остается этой стране, у которой нет ни друзей, чтобы с ними скорбь разделить, ни детей, чтобы жизнь подарить?
Символ ‘Сахары’ в полной мере раскрывает строка ‘Она – одинокий клочок земли’, как и детали ‘Сахара камней, скал и песка’ и ‘Ему ненавистен мир скал и камней’, а также строки ‘Лишь тогда пустыня ликует’, ‘когда в гневе и страхе о ней говорят’. Возможно, те, кто ‘говорят’ ассоциируются с человечеством или с теми ‘друзьями’, которых у Сахары нет.
Это намек на маленькую страну, клочок земли, которая находится в конфликте с ‘друзьями и детьми’, которых у нее нет, и с ‘ночью’, которая ненавидит ее мир скал и камней. Из целостного духа поэмы согласно замыслу автора ‘этот клочок земли’ без друзей и детей, есть пустыня (дословно, заброшенная страна), окруженная враждебностью и проклятием, и подобно «ране на теле Земли», она служит людям проклятьем в моменты ненависти.
Что есть ‘ночь’ в поэме? Что она символизирует? Символизм ‘ночи’ раскрывают такие детали как: ‘ее рвет война от зари до зари’, ‘ее не любит ночной покров,’ ‘ему ненавистен мир скал и камней’, ‘ничего, чтобы скрыть под тенью своей’, поскольку пустыня – ‘одинокий клочок земли’, ‘в ней нет ни любви, ни души, ни слов’; ‘ни слез, чтоб оплакать своих мертвецов’, ‘ни песен…,’ ‘ни желаний, ни снов’ – ничего…”
Т. обр., ‘проклятье’ – единственная вещь, оставшаяся этому клочку земли, к которому взывает ‘отравленная память’.
Идея одиночества пустыни пронизывает всю поэму и ее заключение: ‘Пустыня снова одна’.
Вернемся к символу ‘ночи’, который в конфликте с символом пустыни. Пустыня, как раскрывается в поэме, не уживается с двумя типами сил: с друзьями и с ночью. Здесь ‘ночь’ стоит за пределами сферы друзей, которых нет у ‘пустыни’, что означает, что ночь находится внутри самой Сахары как черная пелена, которой нечего скрыть.
Символ ‘ночи’ загадочен. Если бы ‘ночь’ была символом, которому автор симпатизирует, она бы нашла себе место в среде ‘друзей и детей’, которых не имеет ‘этот клочок земли’. Т. обр. эту силу автор недолюбливает, и она для него есть ночь. Что может напоминать ему ‘ночь’ в нашей реальности? Если символы так интерпретировать, поэма – аллюзия (аллегория, непрямо сказанное) этого ‘клочка земли,’ ‘проклятого’, пустынного, необитаемого, а затем, согласно автору, жизнь есть пустыня. Она ничего не создает. ‘Этот клочок земли’ чувствует радость, даже когда его именем проклинают. Поэма имеет пессимистическое, нигилистическое настроение. Она отрицает все, что связано с человеческой деятельностью. Символизм делает ее аллегоричной, и придает ее содержанию реакционное значение.
В поэме есть несколько мрачных, противоречивых и бессмысленных строк, которые, фактически выдают замешательство, недовольство нашей реальностью и страх автора высказать идеи напрямую.
Я не верю, что поэма имеет еще какие-то значения кроме этих аллегорий, хотя они сложны для понимания и странны”.
20 января 1977
Литературный эксперт
Коси Петрити
Парламент
В ноябре 2006, в одной из секций албанского парламента, министр культуры молодежи и спорта демократического правительства Албании, Буйар Лескай, уволил члена албанского парламента, Диану Сули, “Недавно опубликована очень удачная книга,” сказал он, “написанная Садиком Бейко о Вилсоне Блошми и Дженке Лека; о двух поэтах, которых Диана Сули отправила на расстрел своей экспертизой.”
Диана Сули:
“В то время, когда мне было 25, это было мое суждение о литературе.”
Казнь и память
В полночь17 июля 1977, 2 антикоммунистических поэта, Дженк Лека и Вилсон Блошми, были казнены через расстрел. Связанные, за несколько километров от Либражди в области под названием Ручей Абскондера на краю неглубокого оврага, вырытого в спешке, коммунистические террористы пропустили пули через сердца поэтов и покрыли их теплые тела илом. Они убили их за то, что те писали поэмы, которые коммунистическая партия сочла нежелательными. Их поэмы были классифицированы литературными экспертами как реакционные, и поэтов сочли врагами партии.
В апреле 1994, указом президента республики Албания, Сали Бериша, каждый поэт получил звание “Мученика Демократии”. После церемонии, гробы были транспортированы на кладбище Либражди. Когда гробы опускали в землю, сотни плакальщиков разразились аплодисментами, и кто-то из толпы прокричал, “Вы были истинными героями!”
Вашингтон
24 октября 2004, Смитсонианский институт в Вашингтоне, D.C., один из самых знаменитых культурных центров в мире, организовал образовательный семинар “По текущей Албании”. Эксперт, Диана Сули, дочь известной закоренело-коммунистической семьи Албании, сама – член коммунистической партии с университетских лет, в настоящем, член албанского парламента, представляющий социал-демократическую партию, новый вариант коммунистической, была приглашена читать лекцию “Фазы, которые прошла албанская литература и изменения, которым она подверглась в течение времени”. В конце семинара американский координатор расхвалил ее от лица Смитсонианского института.
Перевод с албанского Хильды М. Джепа
Чудовищное преступление
Автор Теута Мема
Lamtumirë, atdhe I dashtun,
Po të la, po zemërplasun…
Прощай, дорогая отчизна,
Я оставляю тебя в беде…
В преступном зале суда в городе Кукес, Албания, 24, июня 1988, коммунистический судья, Аджим Ходжа, зачитал вердикт: “В интересах партии в окрестностях города Кукес, за распространение враждебного отношения в регионе, враг партии и народа, Хавзи Нела, приговорен к смертной казни. Также в целях лучшего предотвращения враждебной активности в регионе, он будет казнен через повешение.”
Поэт Хавзи Нела стоял гордо и, сказал коммунистическому судье, Аджиму Ходжа и коммунистическому прокурору, Никойак Хельми, свои последние слова, “Вы лишь приблизили час моего ухода. Я просил у вас справедливости, а не пощады”.
Лучше отправиться в мир иной
И стать едой для червей,
Лучше стать камнем и землей,
Чем жертвой подлых людей!
Лучше сноп сена, поле и плуг
И широких пастбищ гряда,
Лучше быть неизвестным никому,
Чем тому, кто тебя продаст.
Хавзи Нела
10 августа 1988, антикоммунистический поэт был задушен веревкой в центре города, который он любил больше всего.
В полночь 10 августа 1988, коммунистические террористы обернули веревку вокруг шеи оппозиционного поэта и повесили его на главной площади Кукеса. На рассвете, перед автобусным Туристическим агентством, безжизненное тело болталось в воздухе. Многие люди видели его, и написали его имя на куске картона, висевшего на его шее. “Хавзи Нела, враг партии и народа”. Слова «партии и народа» были написаны красным. 55-летний Хавзи Нела, в тонкой, обесцвеченной, полностью расстегнутой рубахе, пара изношенных штанов и пара резиновых сандалий (пластиковые ботинки), смотрел в глаза испуганным прохожим. На его лице и руках были темные и красные шрамы. Когда беременная женщина увидела тело, она потеряла ребенка. Только членам его семьи, живущим в окрестностях Коловоза, было запрещено видеть поэта, представленного врагом народа.
Безжизненное тело Хавзи Нела долго висело на обозрении. Потом неприкрытое тело положили на прицеп грузовика “Советский Зис”. И грузовик прогнали по всему городу, чтобы терроризировать жителей.
Когда ты узнаешь, что пробил мой час,
И мне пожелаешь покоя,
Вспомни, как я страдал, живя среди вас,
Поэт с беспокойной душою?
– Хавзи Нела
Хавзи Нела был повешен за то, что мыслил, мечтал и писал не так, как проповедовала и приказывала ком. Партия, гос. партия Албании. Его поэмы были классифицированы как политические преступления.
Кем был этот оппозиционный поэт?
Хавзи Нела родился 24 февраля 1934, в деревне Коловоз района Кукес Албании. Он закончил элементарную и высшую школу, живя в глубокой бедности. Он начал посещать колледж в городе Шкодра, откуда он был изгнан как деструктивный элемент за его убеждения. После многих трудностей, он нашел работу школьного учителя в элементарной школе Белый план, маленькой деревни района Мати. Его также изгнали из этой деревни за подозрительную деятельность – когда он читал некоторые свои поэмы студентам. Поэмы были восприняты как “отталкивающие” в то время. Позже, он заочно закончил колледж в Шкодре. Он работал учителем в разных деревнях, таких как Крума, Лоджма и Шиштавек до 1967, пока не попал в Топоджан. Топоджан это место, где начались трагические события для поэта и его семьи.
Хавзи Нела размышлял над тем, через что ему придется пройти: бесконечные проверки, задержания и ограничение на виды работ, до которых он будет допущен и на места его жительства. После прочтения своим студентам поэмы “Shko dallëndyshe!… Лети, ласточка!…”, написанной Филипом Широка, Хавзи Нела с женой Лавди рискнули жизнями, чтобы пересечь границу Косово 26 апреля 1967. Пересекая границу, он написал на листе бумаги, “Lamtumirë, atdhe i dashtun, po të la, po zemërplasun… Прощай, отчизна дорогая, я оставляю тебя в беде…” и оставил ее на ветке орешника, чтобы ее нашли убийственные пограничники.
Более трагическая судьба ждала его в оккупированном Косово. Югославские солдаты надели наручники на поэта и посадили его с женой в тюрьму Призрени.
6 мая 1967, югославские оккупанты сдали Хавзи и Лавди в пункт армии Морина, в обмен на албанских патриотов из Косово, которых албанское коммунистическое правительство было вынуждено сдать секретной службе Югославии, “УДБ”.
22 мая 1976, поэт получил 15-летний срок за пересечение границы Косово. Вся его собственность была конфискована. Его жену приговорили к 10 годам тюрьмы. Поэт никогда не шел на компромисс с диктаторами и их марионетками в тюрьмах и лагерях.
8 августа 1975, он был приговорен еще к 8 годам тюрьмы, т.к. его сочли ярым врагом партии и народа. 19 декабря 1986, его ненадолго выпустили. Меньше, чем через год, 12 октября 1987, он был арестован и отправлен во внутреннюю ссылку в деревню Аррен. 24 июня 1988, высший суд Албании, состоящий из коммунистических судей – Феми Абдию, Вили Робо и Фатмира Ласкай – отверг ходатайство Лавди против ареста и смертного приговора ее мужу; суд порешил, что Хавзи Нела должен быть повешен. Окончательное подтверждение смертного приговора главой Президиума Народной Ассамблеи, Рамиз Алия, привело к процедуре казни.
Поэт не был похоронен; коммунистические террористы бросили его в яму от вынутого деревянного столба.
После выставление его тело на всеобщее обозрение 10 августа 1988, в полночь коммунистические террористы взяли его тело и бросили его вертикально в яму от вынутого деревянного столба. Ему отказали в возможности лежать горизонтально как все мертвые. Он простоял на ногах 5 лет и 10 дней до 20 августа 1993. После многих неудачных попыток демократического правительства Албании, наконец нашли эту яму, заваленную камнями и заросшую колючим кустарником вблизи деревни Колш, в двух милях пути от Кукеса. Указом президента республики Албания, Сали Бериша, Хавзи Нела был награжден званием “Мученика Демократии”.
Когда спросишь, почему мои кости так странно
Свой последний в мире приют обрели.
Знай, что я глубоко ненавидел тирана,
Не пугала меня тьма холод земли.
– Хавзи Нела
Отныне и впредь, поэт покоится в скромной могиле рядом с его родителями в Коловозе.
Когда пышным цветом весна зацветет,
И песнь запоет соловей.
Принеси мне букет из душистых цветов
И оставь на могиле моей.
– Хавзи Нела
Автор статьи Высший Жрец Mageson666 [Don Danko]